Мадьяры забирали наш скот и ломали хаты

В 1939 году моего отца призвали в армию. Он был сильный мужик — крестьянин. С оружием до этого не общался. Его отправили в Масловку — учиться на пулеметчика. Перед самой войной собрались женщины нашего села, и с ними моя, будучи на сносях, мама. Они пошли пешком через Гремячье в Масловку — проведать своих мужей. Встретились, поговорили. Отец сказал матери: «Завтра или послезавтра мы поедем на фронт». «Какой фронт?», — она не поняла, войны-то ещё не было. Он уехал, и всё — больше не письма, ничего. Их отправили в Смоленскую область. Вот оттуда он и не вернулся. Нас у матери осталось трое. Старший брат, я и младшая сестра.

Мадьяры зверствовали у нас по-настоящему. Забирали скот, ломали хаты для строительства своих землянок. Ими же и топили: подъезжали, половину отламывали, и — на дрова. Кур, яйца, молоко забирали без разговоров. А кто не отдавал, получал по шее. Я сам от них получал. Как-то мы со страшим братом спрятали корову в вишняке, мародёры нашли её, и повели к себе. Мы — следом. Они в воздух очередь дали и — всё.

Жили… Разве мы жили? Существовали. Вам не понять, как мне кажется, как мы жили. Было трудно. Но мы почти привыкли.  Хлеба не было. Пекли лепёшки из щавеля и жёлудей. Сушили, парили, мололи их и пекли. За желудями ходили в лес, благо он был недалеко. Спасала корова.

Мародёры забрали всю одежду у родителей. Наши изменники — полицаи, привели их в наш дом. Я на них за это до сих пор зол. К их приходу все уже было закопано. Они пришли, трясли мать: «Давай вещи!». Мадьяры не знали, что у моего отца были белые, выходные валенки (он в них на базар ходил) и серые, в которых он во дворе со скотом работал. А полицаи знали: «Ефимовна! У Мишки валенки белые были! Где они? А шуба?». «Ну, не знаю я, мужики, — мать, конечно, плачет в голос. — Не знаю, куда что он дел. Он уехал, у нас ничего нет!».

У нас была небольшая речка. Через неё был построен деревянный мост. Когда наши отступали, вышли местные старики, у кого пилы, у кого что, и этот мост подпилили. И первый же фашистский танк перевернулся. Погиб кто-то из фашистов или нет, я не знаю, но переполох у них был большой. Пока они искали объездной путь и чинили мост, прошло много времени. А чинили так. Прицепили трос к двум нашим хатам, и поволокли на речку.

Как сейчас перед глазами стоит картина, как мадьяры гнали колону с пленными по дороге. Наша хата стояла прямо у неё. Дорога большая, пленных много. Жара страшная. Они просят пить. Наши женщины несут им ведро, а мы, дети, набрали только что скошенную рожь в огороде в охапки и бросаем им. Пленные с жадностью хватают колосья, жуют — хоть что-то. Их оставили здесь в лагере, потом переправили в Курбатово. В нашем лагере военнопленных было около двухсот человек. А с местным населением больше. Я был в архивах: наши лагеря там числятся, но учета местных жителей не было. Мы носили пленным еду, но из рук в руки передавать её запрещали. По ту сторону бегали собаки, стреляли. Мы кидали им, что у нас было: кто свеклу бросит, кто капусту. Кто успел, тот съел.

Были у нас две партизанки — молодые девушки, Ася Таркова и Ирина Степанова. Они были зверски замучены здесь, в концлагере. У нас была больница, которую захватили оккупанты. Девушки устроились туда прачками. Их кто-то выдал. Мадьяры пытали их долго и страшно.  В доме, где это происходило, все стены были в крови. После войны сюда часто приезжал отец Ирины, я с ним переписывался. Все прекратилось, когда он умер.

Особенно хорошо помню, как убегали мадьяры. Когда уходили, грабили, забирали все, что можно. Что можно было разрушить — поджигали, рушили. Мародёры они были страшные.