Image Caption
Image Caption
Image Caption
Image Caption
Image Caption
Image Caption
Image Caption
Новости:

  • 09.05.2021 Земляки ! Родная земля помнит Вас и подвиги Ваших отцов и дедов, отдавших жизнь за нас, за продолжение жизни. С Великим Праздником Победы Вас, омытым кровью и слезами! Несите с достоинством честь Ваших предков, гордитесь ими и помните их! Вечная им Память, а Вам чистого, мирного неба! С Праздником!
  • 20.11.2020 В  селе Семидесятное построили новый храм через 78 лет после разрушения старого. Об этом корреспонденту РИА «Воронеж» сообщил глава Семидесятского поселения Петр Капустин в пятницу, 20 ноября. Закладной камень в основание будущей церкви митрополит Воронежский и Лискинский Сергий освятил в 2003 году. Пять лет назад на колокольне установили звонницу. –  Пока строился храм, сельчане посещали молельный дом, расположенный в здании бывшей восьмилетней школы. Деревянное строение, прослужившее людям более 100 лет, постепенно пришло в негодность, стало аварийным - теперь его закроем, – рассказал Петр Капустин. Строительство вели на средства сельчан и спонсоров. В 2015 году освятили кресты и колокола храма. Новая церковь освящена в честь Архистратига Михаила. Первая литургия там пройдет в престольный праздник, в субботу, 21 ноября.
  • 20.11.2020 Благотворительный фонд святителя Антония Смирницкого в Хохольском районе победил в областном конкурсе среди социально ориентированных некоммерческих организаций. Об этом корреспонденту РИА «Воронеж» сообщил руководитель фонда иерей Евгений Лищенюк в пятницу, 20 ноября. Фонду выделили грант 641 тыс. рублей. – Новый проект «Трезвение» реализуем в православном реабилитационном центре «Семидесятное». Средства направим на организацию помощи алкозависимым. На эти деньги купим мебель, оборудование для кухни и работы в огороде – мотоблок, бензокосу. Организуем лечение и реабилитацию. В этом году за счет пожертвований утеплили сараи для скота, купили бензопилы и необходимые инструменты, – рассказал Евгений Лищенюк. Община расположена в семи километрах от центра села, на одной из наиболее удаленных окраин. Люди живут в старых, построенных семидесятцами более 50 лет назад домах, ведут хозяйство, выращивают овощи для пропитания. Сейчас здесь находятся девять человек. Духовную поддержку им оказывает иерей Евгений Лищенюк, ему помогают иерей Роман Стрелкин из Воронежа и настоятель семидесятского храма иерей Виталий Синюгин.
  • 01.08.2020 На ремонт дорог в  селе Семидесятное потратят 8,9 млн рублей. Об этом корреспонденту РИА «Воронеж» сообщил глава поселения Петр Капустин во вторник, 28 января. Дороги отсыпят щебнем на четырех улицах. – Дорогу на одной из старейших улиц – Солдатской – мы планировали отремонтировать в 2022 году. Сельчане обратились к главе района Михаилу Ельчанинову с просьбой приблизить этот срок, предложили помощь и софинансирование. В итоге нам выделили из областного бюджета около 2,8 млн рублей. На эти средства уложим слой щебня на дороге шириной 3,5 м и протяженностью 1 км, – рассказал Петр Капустин. Также отремонтируют дорогу на улице Первомайской. На работы потратят 2 млн 448 тыс. рублей. По программе софинансирования сделают дорогу на улице Труда протяженностью 700 м. На эти цели выделят 2 млн 280 тыс. рублей. Более 1,4 млн рублей уйдет на отсыпку щебнем 680 м улицы Никитина. Всего в 2020 году в селе отремонтируют 3,7 км дорог.
  • 04.06.2020 На нашем сайте размещена новая информация : Село Семидесятное в годы Великой Отечественной войны а период боёв за село 1942-43 годы. http://semidesyatnoe.ru/istoriya-sela/1942-1943/-1942-43-.html
Меню:


партнёры проекта:

Главная Наши таланты Стихи Ивана Егоровича Лядова


Иван Егорович Лядов – уроженец хутора Пятилетка, выпускник Семидесятской средней школы, по профессии инженер. Талантливый поэт, автор нескольких поэтических сборников. Специально  торжественному дню 50-летия Семидесятской средней школы он написал стихотворение, посвященное своим одноклассникам - выпускникам 66-го года. Эти строки нашли живой отклик в сердце каждого:

 

Я душу вновь воспоминаньем раню…

 

Семидесятное. И сердце вновь заныло:

Знакомые места, куда глаза ни кинь,

Все так же тарахтит телегою кобыла

И густо пахнет по ночам полынь.

Состарились дома, не выдержав разлуки,

И нам уже седьмой десяток лет,

Нас часто громко окликают внуки

Коротким, словно выстрел, словом «дед».

Копаюсь в памяти упрямо и до боли

И в череде давно минувших дней.

Сегодня с юностью встречаемся мы в школе,

Чтоб преклонить колени перед ней.

Я душу вновь воспоминаньем раню:

Под перелив малиновых мехов

Отплясывали девочки матаню,

Бывало, что до третьих петухов.

И лился лунный свет со старых крыш

И молоком стекал в наши ладони.

Сейчас притих и замолчал «Париж»,

И не поют в селе уже гармони.

Лишь на заре щелкнёт кнутом пастух,

Завоют псы, матерые, как волки,

В Семидесятном закричит петух,

Ему откликнется петух из Кочетовки.

Сбежали мы в большие города

И вспоминаем с грустью день вчерашний.

«Париж» остался в сердце навсегда,

Пусть даже и без Эйфелевой башни.

На лавочках – лишь старики да вдовы,

На огородах – колорадские жуки,

На все село остались три коровы,

И сено уж не косят мужики.

Влюблялись, целовались в первый раз,

И жизнь казалась без конца и края.

По Кобцевой сходил с ума весь класс

И сохли по Корчагиной, по Рае.

Теперь мы внуков провожаем в школу

И помогаем встать им на крыло.

И непременно посещаем на Николу

Семидесятное – любимое село.

На празднике в селе полным-полно народу,

Пусть многие из нас к религии глухи, -

Пьем в Елисеевой колодезную воду,

Быть может, Бог отпустит нам грехи.

Иных не видел я лет сорок пять,

Стирает время имена и лица.

Позвольте всех вас дружески обнять

И воедино с вами снова слиться.

Легли на плечи годы тяжким грузом,

И часто сердце рвется на куски.

Набрали вес и отрастили пузо,

Что утром не надеть уже носки.

На этой встрече мы помолодели,

Хотя мужчины нынче в моде с сединой,

А одноклассницы прекрасны, как модели,

Так что тряхнем еще мы стариной.

Встреча у святого колодца в Елисеевой

Иван Лядов

В деревню еду я назло погоде,
И с земляками потолкую всласть.
Узнаю новости. Как Нюрка в прошлом годе
С хорошим мужем, дура, развелась.

Земляки теперь все – городские,
Не как-нибудь, а в галстуках они.
Штаны одели женщины мужские,
Горят на солнце маникюры как огни.
(Вон Колька Амельянчик – гармонист –
И тот оделся в новенький батист.)

Костюмы все почти что от Юдашкина, –
На кофтах незатейливая вязь.
А едут дети Машкины и Дашкины
Туда, где в сапогах месили грязь.

Не молимся мы у колодца Богу,
И равнодушны к всяческим постам.
Мы просто ищем в прошлое дорогу,
Тоскуя по своим родным местам.

Прощай, колодец. Через год вернемся,
И босиком походим по росе.
И снова к детству тихо прикоснемся.
Жаль, что вернемся, может быть, не все.

Хутор моего детства

Иван Лядов

ИВАН ЛЯДОВ

Хутор моего детства

Воронеж 2013 г.

================================================================================
Скачать эту книгу с иллюстрациями можно по ссылке http://yadi.sk/d/hiisgYYIDQUS4
================================================================================

Лядов Иван Егорович – автор двух поэтических сборников, вышедших в свет в 2007 и 2010 годах. В этой книге, но уже в прозе, он делится своими воспоминаниями о детских и юношеских годах, проведённых на хуторе Пятилетка Нижнедевицкого района.
С любовью и теплотой рассказывает о непростой истории хутора, о его замечательных людях – своих земляках. Автор надеется, что книга вызовет определённый интерес у читателей старшего поколения, а молодёжь многое узнает о деревенских нравах и обычаях тех далёких лет.

Предисловие

С детских лет мне хотелось увидеть и испытать всё, что только может увидеть и испытать человек. Этого, конечно, не случилось. Наоборот, мне кажется, что моя жизнь и судьба моей малой родины была небогата событиями и прошла слишком быстро. Но так кажется до тех пор, пока не начнёшь вспоминать. Одно воспоминание цепляет за собой другое, потом третье, четвёртое.
Возникает непрерывная цепь воспоминаний, и вот оказывается, что жизнь была разнообразней, чем ты думал. Сводятся они к тому, чтобы на сколько можно приблизить своё нынешнее духовное состояние к той свежести мыслей и чувств, какая была характерна для дней моего детства и юности.
Я не пытаюсь возвратить молодость – это, конечно, невозможно, - но все же пытаюсь проверить своей молодостью каждый день теперешней жизни.
Говорят, с возрастом приходит жизненный опыт. Он заключается, видимо, и в том, чтобы не дать потускнеть и иссякнуть всему ценному, что накопилось за прожитые годы, и передать это своим потомкам.
И очень бы хотелось, чтобы наши дети прочувствовали душой свою причастность к малой родине своих родителей. Ведь для них в суматохе современной жизни вряд ли может стать малой родиной балкон на пятом этаже городской квартиры. Пришли другие времена. Изменились нравственные и духовные ориентиры, к большому сожалению, в худшую сторону. Никто не спорит – материально жить стали лучше. Плохо то, что деньги стали мерилом сегодняшней действительности.
Я вовсе не претендую на точную достоверность событий и фактов, изложенных в моих воспоминаниях, потому что время неумолимо многое стерло из памяти. Очень сожалею о том, что не мог рассказать историю своего хутора, о его замечательных людях раньше, когда еще были живы мои земляки старшего поколения – свидетели тех далеких лет.

Моя семья

Мой отец Лядов Егор Петрович 1913 года рождения был родом из села Семидесятное. Там же в 1921 году окончил 2 класса начальной школы. На этом его образование закончилось. Мать Лядова Февронья Фёдоровна 1912 года рождения (в девичестве Болтнева) родилась в селе Синие Липяги. В середине двадцатых годов её семья переселилась на хутор Баранов. Брак родителей был зарегистрирован в 1933 году Семидесятским сельским советом Гремяченского района. Сохранилось пожелтевшее от времени свидетельство о браке, написанное от руки на простенькой бумажке. Мать была глубоко верующим человеком и совершенно не грамотной. От своей матери переняла способность лечить людей от «камчука», и «рожи» - так назывались непонятные для меня болячки. Помню, она молитвами «наговаривала» сметану и прикладывала на больное место.
Это помогало больным людям, и они в знак благодарности за исцеление приносили матери различные продукты. Отец относился к этому неодобрительно. Перед совершением процедуры лечения мать всегда просила членов семьи выйти из хаты.
К сожалению, я был лишён детского счастья видеть своих дедушек и бабушек, как со стороны отца, так и со стороны матери. Когда я родился, их уже не было в живых. Отец пас колхозных овец, был заведующим овцетоварной фермой. За успехи в работе в 1955 году руководством колхоза имени Куйбышева был направлен в Москву для участия во Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставке. Решением Главного Комитета выставки награждён медалью участника ВСХВ. В последние годы жизни заболел и работал сторожем в тракторном отряде. Мать всю жизнь трудилась на колхозных полях.
Наша семья состояла из шести человек: отец, мать, сёстры Анна, Татьяна, Мария и я. Сами родители были из бедных многодетных семей. У отца было пять сестёр: Аксинья, Анна, Евдокия, Варвара и Мария. У матери было три брата: Дмитрий, Андрей и Пётр.
Мой дядя Пётр Фёдорович Болтнев в начале тридцатых  годов был раскулачен и отправлен в ссылку в город Белово Кемеровской области, где обзавёлся семьёй и прожил там всю жизнь. В 1969 году приезжал в хутор повидаться с родственниками. Дяди и тёти давно умерли, вместе с их уходом разорвались и родственные связи – это признак сегодняшней суматошной жизни.
Отец прошёл фронтовыми дорогами всю Великую Отечественную войну. В августе 1941 года воинская часть, в которую входил 218-й стрелковый полк, где служил отец, попала в окружение. Потом был плен, где отец испытал все ужасы концентрационного лагеря. Помню, он рассказывал об издевательствах фашистов над военнопленными. На территорию лагеря приводили еле живую больную лошадь и изнемождённые голодом люди бросались на несчастное животное. С помощью обрезков от консервных банок лошадь буквально разрывали на куски. Через некоторое время от неё оставались лишь одни кости. Десятки обессиленных людей погибали в этой страшной давке.
В начале войны немцы ещё не успели как следует обустроить лагерь и отцу вместе с группой военнопленных удалось бежать. Перейдя через линию фронта, они подверглись тщательной проверке органами НКВД. Затем отец был снова отправлен на фронт, где в декабре 1941 года был тяжело контужен и до мая месяца 1942 года находился в госпитале. Участвовал в Сталинградской битве, за что был награждён медалью «За оборону Сталинграда». Победу встретил в Германии в немецком городке Бреслау на реке Одер. В октябре 1945 года был демобилизован и вернулся домой. Сохранился военный билет отца, который я храню как семейную реликвию.

Деревенская хата

Среди бескрайних просторов полей, изрезанных кое-где глубокими оврагами и балками, поросшими лесом, между сёлами Семидесятное, Синие Липяги и Истобное, на стыке трёх районов вдали от больших дорог затерялся хутор Пятилетка. То ли из-за скудности природного ландшафта, то ли по названию леса, расположенного неподалёку, он до шестидесятых годов официально назывался хутор Скупой или Куйбышев по одноимённому названию здешнего колхоза, который в то время относился к Синелипяговскому району. Позже это название как-то само собой переименовалось в хутор Пятилетка по названию колхоза «Первая Пятилетка». Председателем колхоза в хуторе долгое время был местный житель Чекмарёв Иван Петрович.
Сейчас трудно сказать, почему первые переселенцы из соседнего села Семидесятное в 1926 году прошлого века выбрали на постоянное место жительства этот богом забытый уголок. Может быть потому, что большая удалённость полей от селений вызывала определённые неудобства и трудности в их обработке или просто это место было указано властями. Он быстро строился, пребывали всё новые и новые переселенцы. Многие из них состояли в родственных отношениях друг с другом. Строили небольшие хаты, состоящие из одной жилой комнаты с земляным полом, покрытым сверху слоем утрамбованной глины и  холодных сеней. Примерно раз в неделю и перед праздниками в хате делали уборку. Железной лопатой скоблили глиняный пол. Крышу покрывали ржаной соломой, смоченной глиной, и тщательно приглаживали палкой. Нижнюю часть соломенной крыши (пелену) по периметру хаты ровно обрезали остро отточенной косой. Стены и потолок мазали глиной с добавлением мелкой соломы и навоза.
Несмотря на то, что семьи были большими, строить более просторные жилища просто не было средств. Устройство соломенной кровли было делом не простым, поэтому её делали опытные «крыльщики». В большинстве своём срубы («иструбы») делала бригада плотников из числа первых переселенцев: Коротких Митрофана Терентьевича, Чекмарёва Ивана Антоновича и Лещёва Филиппа Ефимовича, а также вязноватовские плотники, которые славились на всю округу. Их нанимали на строительство хат, договариваясь о цене, каждый день кормили обедом и непременно угощали самогонкой.
Нужда заставляла людей делить тесную хату и со скотом. Зимой, когда телилась корова, телка приносили из холодного сарая в хату, где он жил несколько недель, пока не окрепнет. Когда телок начинал мочиться, то кто-нибудь из членов семьи быстро подставлял под струю большую кружку или чашку. Ближе к весне курица-наседка насиживала яйца и выводила цыплят тоже  в хате под лавкой или кроватью. Большое место в хате занимала просторная печь, передняя часть которой называлась «загнетка» и прикрывалась металлической заслонкой. На «загнетке» стояли круглые металлические подставки на ножках для чугунов, которые назывались таганы. На боковой части печи делались ниши – печурки. В них сушили носки, чулки, валенки и другую обувь. В хате устанавливали лавки, каждая из которых имела своё название. Так, лавка, стоящая напротив «загнетки», называлась «судница». На ней размещалась кухонная посуда: глиняные горшки, чашки, «черепушки», «корчажки» и вёдра с водой. В «корчажках» хранили молоко и квас.
Были и чугунные горшки различных размеров. Их так и называли – чугуны. Самый большой чугун был вместимостью два ведра. В них готовили всевозможный корм для скота, а также варили сахарную свеклу для самогона. Возле «судницы» стояла деревянная лохань или по-другому лоханка. Над ней умывались и в неё же сбрасывались различные отходы. Здесь же находилась небольшая деревянная кадка для замеса и брожения теста, которая называлась дежа.
Перед кухонным столом у стены стояла ещё одна широкая лавка с резной спинкой, похожая на диван, которая почему-то называлась «коник». Это было самое почётное место в хате и на неё всегда усаживали гостей. В углу, там где печка примыкала к стене стояли ухваты («рогачи»), кочерга («кочерёжка») и чапля с длинными деревянными ручками. Ими ставили и доставали из печи посуду, а кочергой выгребали золу, задвигали в печь дрова, кизяки, разравнивали жар.
Главным и самым ценным предметом мебели в хате являлся сундук. Читаю в толковом словаре: «Сундук – тяжёлый напольный ящик для хранения вещей с крышкой на петлях и с замком». Лучше не скажешь. В сундуке хранили ценные вещи, праздничную одежду, новую обувь, приданное невесты, всевозможные семейные реликвии, документы и деньги, если таковые имелись. Случись пожар – первым делом из горящей хаты выносили сундук. На внутренней стороне крышки сундука «химическим» карандашом (так назывались в то время одни из видов карандашей) отец писал: «Корова гуляла 23 июля 1953 года» или «Овца гуляла 17 сентября 1956 года». Конечно, эти события повседневной крестьянской жизни можно было запечатлеть и на какой-нибудь бумажке. Но бумажка могла затеряться, а сундук -  никогда. К счастью, наш семейный сундук, как память, с этими бесхитростными записями сохранился до сегодняшних дней и стоит у нас в доме. Правда, его назначение изменилось. Моя супружница Мария Васильевна Лядова, в девичестве Филатова (Малкина), подальше от посторонних глаз и от меня тоже хранит в сундуке водку, самогонку и другие спиртосодержащие напитки. Шутка.

Война

В июне 1942 года передовые части немецких войск заняли районный центр Синие Липяги и продвигались к хутору. С Гудка начался артиллерийский обстрел деревни. Более всего страдала западная часть хутора, которая хорошо просматривалась с Гудка. Многие жители покидали свои хаты и уходили на противоположный конец хутора к родственникам и знакомым, другие прятались от разрывов снарядов и мин в погребах и землянках.
Люди помогали друг другу пережить эти страшные дни. После непродолжительного боя с превосходящими силами немцев, наши отступили в сторону села Семидесятное, а немецкие моторизованные части, не задерживаясь в хуторе, продолжали двигаться на восток в сторону г. Воронежа. Во время оккупации, длившейся более двухсот дней и ночей, в хуторе хозяйничали мадьяры. Выгнав хозяев в сараи, погреба и землянки, они располагались в наиболее просторных хатах. Победа над русскими казалась им делом времени, поэтому в хуторе начали спешно строить продовольственные склады. По рассказам очевидцев, чего только не было на этих складах: мука, консервы, сахар, колбаса, конфеты, шоколад. Между Гудком и Синими Липягами в глубокой балке был сооружён добротный мост из толстых дубовых брёвен, который и после войны долгое время служил своеобразной переправой через балку, по дну которой в весеннее половодье и после проливных дождей протекал бурный водяной поток.
На второй день оккупации при попытке защитить свою пасеку от разграбления мадьярами, был застрелен местный житель Черных Дмитрий Тимофеевич. У него остались жена и пятеро детей. В селе Семидесятное немцами был организован концентрационный лагерь для военнопленных.
Хутор был освобождён в конце января 1943 года. Вот что рассказывала об этом Анастасия Петровна Агеева: «Перед вечером глядим: мадьяры стали собираться. Что такое? Уезжают. А уж ближе к ночи наши разведчики пришли. Утром послали они нас дорогу расчищать, снегу-то много было. Молоденький лейтенант, совсем ещё мальчишка, всё просил нас после расчистки снега испечь бойцам блинов, уж очень не хотелось им умирать голодными. Расчищаем, глядь: немцы! Идут друг за другом по полям, дорогам, около лесополосы. И все в белом. Побежали мы кто куда. Трёх наших баб тогда убило, а меня ранило». В тот день бой продолжался до сумерек, хутор три раза переходил из рук в руки. Со стороны села Истобное к нашим подошло подкрепление. Дорога к отступлению немцев в сторону Синих Липягов была отрезана, поэтому они дрались с ожесточением обречённых.
В этом бою, по словам старожилов хутора, с обеих сторон погибло около трёхсот человек. Убитые лежали друг на друге, как снопы. Хоронили погибших в двух больших колхозных погребах: в один сложили немцев, а в другой – наших.
Смотрит с фотографии на обелиске, установленном позже в деревне, солдат Петр Иванович Радченко. В свои сорок лет он тоже сложил здесь свою голову, освобождая хутор. Смотрит вдаль, на запад, куда он не сумел дойти с победой. Но и без него и без миллионов таких же солдат не было бы у нашего народа победы. Окончательно хутор был освобождён танковым механизированным корпусом, у которого был приказ прорваться к Горшечному. Старостой хутора во время оккупации был Сергей Черных, отец Ивана и Михаила Черных (Анинарчики). Его знали как доброго и порядочного человека, который как мог, помогал жителям хутора. К сожалению, после освобождения деревни был арестован и по суровым законам военного времени расстрелян.
Конечно, хутор не являлся каким-то стратегическим пунктом, даже местного значения. Ожесточённость боёв объяснялась тем, что через него проходила довольно важная в то время грунтовая, накатанная дорога (шлях), ведущая от Воронежа на запад в сторону Старого Оскола и далее на Белгород и Курск. Широкие обочины дороги, заросшие травой, специально никогда не пахались, что позволяло в распутицу хоть как-то двигаться по ней технике. Сейчас это узкая просёлочная дорога. Позже, в начале шестидесятых годов, по ней даже регулярно курсировал автобус по маршруту Воронеж - Старый Оскол.
В ходе боёв за освобождение хутора сгорели хаты у Коротких Митрофана, Чекмарёва Пантелея, Уварова Гурея, Чекмарёва Ивана и у многих других жителей хутора. Сгорело и добротное по тем временам здание семилетней школы. Хату моего отца, отступающие немцы, озлобленные сокрушительным поражением под Сталинградом, подожгли намеренно. Стояли лютые тридцатиградусные морозы. Замерзающие немцы окружили кольцом полыхающую хату, греясь теплом этого громадного костра. Деревянные хаты, покрытые соломой, горели как спички. В этом страшном огне заживо сгорела в сарае и корова, которая в ту военную пору была не просто кормилицей, а как бы полноправным членом семьи. Такая же участь постигла и семью Коротких Митрофана, которая вместе с хатой лишилась и коровы.
Похожий случай произошёл и на Гудке, о котором когда-то поведал Анатолий, сын Филатова Василия Михайловича (Малкина). В их хате находился штаб немецкой воинской части. К несчастью, в этом штабе пропала какая-то важная печать. Её поиски ни к чему не привели. Обозлённые немцы подожгли хату, боясь, что эта злополучная печать попадёт в руки командования наступающих советских войск. Вместе с хатой сгорела и корова. Свидетели тех трагических дней рассказывали: сердце обливалось кровью от жалости к обречённым коровам, от бессилия помочь этим несчастным животным. Перед гибелью они плакали как люди. Трудно себе представить состояние наших матерей, простых самоотверженных русских женщин с малолетними детьми на руках, потерявших в одночасье буквально всё: кормилицу-корову, крышу над головой и нажитое нелёгким трудом добро.
Мою мать с детьми Анной и Татьяной, моими сёстрами, которым в то время было соответственно семь и четыре года, приютила сестра отца тётка Аксинья, проживавшая на другом конце хутора. После войны она с семьёй в поисках лучшей жизни уехала на Донбасс и следы её затерялись.
Весной 1943 года мать с детьми перебралась поближе к своей усадьбе. Пока строилась хата, проживала у соседки Бухтояровой Анастасии Васильевны, в девичестве Демидовой, тётки Василихи, - так я называл её в детстве. Она была сестрой Игната и Сергея Демидовых (Висельковых). Её муж Бухтояров Алексей Иванович, брат Григория и Фёдора Бухтояровых (Меловых), пропал без вести в 1943 году. В хуторе очень тесно переплетались родственные связи между людьми. Тётка Василиха осталась одна с четырьмя детьми на руках и престарелой матерью. В 1947 году её постиг ещё один удар: в молодом возрасте умер её сын Иван. И вот эта добросердечная женщина с семьёй из шести человек приютила и мою мать с двумя детьми. Я преклоняюсь перед памятью этой удивительной женщины с нелёгкой трагической судьбой.
После войны, возвратившиеся домой фронтовики, начали строить новые дома. Старые хаты стряхивали соломенные крыши. Люди были уверены, что им, победившим в такой кровопролитной войне, все трудности теперь будут по плечу. Работали от зари до зари. Мой крёстный отец Чекмарёв Пантелей (Углов), возвратившись с фронта без руки, надевал на культю примитивный деревянный протез и косил почти наравне со всеми. Стоило лишь удивляться мужеству этого человека. В последствии в поисках лучшей жизни он с семьёй уехал на Кубань, где у него жили какие-то родственники. Там же в молодом возрасте умер его сын Николай, мой друг детства, с которым мы долгое время переписывались. Постепенно жизнь налаживалась. Заиграли гармошки, зашумели свадьбы, зазвучали детские голоса. Люди думали о будущем.

Кизяки

Хотя неподалёку от хутора были леса, кстати, со странными и необъяснимыми названиями: Киндякова, Татарнева, Скупая ядрёная, Скупая мелкая, чуть дальше в сторону села Семидесятное – Елисеева или Алисева, - дров для отопления хат не хватало. Леса строго охранялись лесничими. И за заготовку дров без разрешения можно было угодить за решётку. Такие были суровые времена.
Конечно, люди от безысходности, на свой страх и риск всё равно приворовывали дрова,  таская на себе из леса «вязанки», а зимой возили на самодельных санках. В качестве печного топлива использовали даже стебли («будылки») подсолнечника. После уборки колхозное поле делили на каждую семью, и жители хутора на телегах, на тачках возили, носили на себе эти своеобразные «дрова» к своим хатам.
Ещё одним видом топлива были кизяки или «кызики». Технология их изготовления была проста. В небольшие прямоугольные формы, сбитые из досок, с ремённой ручкой, как у чемодана, укладывали коровий навоз с добавлением полусгнившей соломы и небольшого количества воды, если навоз был сухой. Потом утаптывали ногами эту смесь, чаще всего босиком, и выносили на улицу для просушки. Некоторое время кизяки лежали плашмя. Когда немного подсыхали, их попарно ставили «домиком» длинными рядами. Для окончательной просушки кизяки складывали в большие конусообразные «башни». Мы, ребятишки, к неудовольствию своих родителей, вынимали из такой «башни» несколько кизяков, забирались внутрь и играли в «войну» или в прятки.
Ближе к осени по всему хутору, по обеим сторонам улицы, стояли эти рукотворные «башни», придавая деревне своеобразный и торжественный вид. Ребята и девки постарше, которые уже дружили между собой, глубокой ночью, ради потехи, выкладывали из кизяков тропинки от дома невесты до дома жениха, живших поблизости друг от друга, чаще всего поперёк улицы. Ранним утром эту тропинку первыми замечали пастухи, которые гнали коров на выпас, вернее, первыми были коровы, шедшие впереди стада. Они останавливались, удивлённо смотрели на неожиданное препятствие и громко мычали. Взрослые неодобрительно качали головой, усмехаясь над проделками молодёжи, и убирали кизяки опять на место.

Картошка, конопля и мак

В конце пятидесятых годов люди начали строить более просторные дома, так называемые «пятистенки» с шиферными крышами и уже без громоздких печей. В такой «пятистенке» были уже две комнаты с коридором и верандой. Кизяки и подсолнечные «будылки» уходили в прошлое. Из Донбасса грузовиками привозили уголь, и хуторяне меняли его на картошку. Благо, что картошка в хуторе была отменной и отличалась хорошими урожаями. Некоторые наиболее предприимчивые жители, с выгодой для себя, сами скупали у людей картошку и везли её в г. Ростов в обмен на уголь, который потом продавали своим же землякам.                   
Одними из таких «предпринимателей» были: однорукий житель хутора, переселенец из села Истобное по прозвищу Булим и легкомысленный, чудоковатый мужик с Придачи, которого звали Серенёк. Руководствуясь крестьянской привычкой всё делать про запас, картошку на огороде сажали на больших площадях. Удалённость от г. Воронежа, бездорожье, отсутствие транспорта, не давали возможности жителям хутора продавать излишки картошки, да и других продуктов и выручать за них хоть какие-нибудь деньги.
Весной, когда начинала оттаивать земля, картошка приносила немало хлопот. В погреба «заходила» грунтовая вода. Её вычерпывали вёдрами и выливали наружу вместе с лягушками, невесть откуда попавшими в погреб. Оказавшись на свету и на холоде, они удивлённо пучили глаза, смешно квакали, пытаясь где-нибудь укрыться. Отчаявшись, отец сделал бетонные стены и пол в погребе, но весной в него всё равно проникала вода. Это бетонное сооружение, но уже без перекрытия сохранилось на усадьбе до сих пор.
Другой очень важной культурой в жизни сельского жителя, как это ни странно звучит сегодня, была конопля, которую в хуторе называли «конопи». Почти до конца пятидесятых годов её обязательно сеяли на огородах в каждом подворье. После созревания коноплю обмолачивали, замачивали в воде, чтобы отделились волокна, сушили и мяли в специальных мялках.
Длинными зимними вечерами женщины пряли из них нитки и ткали холсты. Весной, когда подрастала трава, их расстилали во дворе и отбеливали на солнце. Потом из холстов шили рубахи, бельё, простыни, скатерти, покрывала и полотенца. Полотенца украшали красивой вышивкой крестиком или гладью. Тайком от матери я любил бегать босиком по длинным холстам, оставляя на них грязные следы своих ног. За это мать делала мне строгое внушение.
Много позже, уже зрелыми семнадцатилетними юношами, мы ездили на велосипедах в школу в  Семидесятное мимо огромного макового поля, на котором лежали никому не нужные копны обмолоченных коробочек. У нас не было ни малейшего представления о том, что конопля и мак являются сырьём для изготовления сильнодействующих наркотиков. Кстати, мать очень любила цветы, в том числе и красивые красно-оранжевые бутоны цветущего мака. Палисадник перед домом всегда поражал буйством красок. Сейчас за стакан маковой соломки можно угодить за решётку. Вот так неузнаваемо изменилась жизнь за последние 50-60 лет.

Свадьба

Свадьбы на хуторе, как правило, справляли зимой после Рождественского поста. До сих пор удивляюсь, как такие тесные хаты вмещали всю многочисленную родню. Перед свадьбой, чтобы было просторнее, из хаты выносили металлические с пружинными сетками кровати, другую мебель, если такая имелась, предметы домашнего обихода и всё то, что могло помешать этому торжественному событию.
Ставили несколько столов вплотную друг к другу. Недостающие столы, лавки, скамейки, стулья одалживали у соседей. Столы накрывали новыми скатертями и ставили на них несколько больших чашек с холодцом, залитым квасом. Раскладывали деревянные ложки. Больше на столах никаких чашек, тарелок, вилок не было.
Под святой угол, где стояли иконы, украшенные вышитыми полотенцами («утирками»), усаживали молодых, рядом – самых близких родственников, а затем по убывающему рангу родства остальную родню, друзей и подруг молодожёнов. Сидели так плотно, что не пошевелиться. Хозяин разносил самогонку одним-двумя стаканами – не больше, начиная с молодых, близких родственников и дальше по кругу, держа большую бутыль, называемою «четвертью», подмышкой. Молодые, а потом и все близкие родственники, подняв наполненные стаканы, должны были по очереди назвать всю родню поимённо с обеих сторон. Звучало это примерно так: «Будьте здоровы, папа, мама, дядя Стёпка, тётка Нюрка, кум Ёрка, кума Дашка, сват Гришка, сваха Проска» и так далее.
Этот ритуал, особенно для молодожёнов, имел определённый смысл. Он предполагал, чтобы молодые прилюдно назвали всех родственников, кем они им приходятся по степени родства. Процедура растягивалась на длительное время. Кто ещё не выпил, терпеливо ожидали, завидуя тем, кто уже приступил к закуске. Затем подавали лапшу, сваренную на курином бульоне. Потом оладьи, которые в хуторе назывались почему-то «катышками». Далее ставили на столы блинцы, за блинцами подавали мясо. Перед каждым очередным блюдом обносили самогоном. За мясом наступал черёд пшённой каши, сдобренной коровьим маслом. Кашу до поры до времени есть не разрешалось. Её накрывали полотенцами, на которые клали скромные подарки: рубахи отрезы на платья, иногда деньги, кто что. Потом подарки передавали молодожёнам и, предварительно выпив, закусывали кашей. Захмелев, мужики забывали про свадьбу, пересаживались поближе друг к другу и о чём-то громко спорили, бабы сплетничали, обсуждая последние новости в хуторе.
Начиналось веселье: под гармошку и балалайку плясали барыню, мотаню, пели частушки. Наиболее голосистые, большей частью женщины, собирались группой в другой части хаты и пели протяжные старинные и почему-то очень грустные песни. Боже мой, как они пели! Бывая на современных свадьбах, к сожалению, уже не услышишь таких задушевных песен и прекрасно слаженных голосов. Со всего хутора в открытую дверь хаты и в сенцы набивались «глядельщики». Кому не хватало места, свадьбу наблюдали через двойные рамы замёрзших окон, которые отогревали своим дыханием.
Потом хутор несколько дней обсуждал свадьбу, давая ей оценку: кто во что был одет, что подавали на стол, кто и какие подарки дарил. Молодожёны, как правило, жили в доме жениха. Молодые ребята и девки из числа глядельщиков, пока свадьба пела и плясала, были горазды на разные выдумки и проделки.
Помню, когда замуж выходила моя старшая сестра Аня, они затащили сани гостей из Семидесятного на конёк крыши сарая, а пряжу, найденную в чулане, размотали от нашего двора до проулочка, где крайним жил дед Сергей Васильевич Демидов (Висильков) с бабкой. По пути пряжу обматывали вокруг лозин. Сотовый мёд в рамках, висевших в том же чулане (отец водил небольшую пасеку), был естественно съеден. Бывало, что сани или телегу гостей увозили на другой конец хутора. Взрослые к этим проделкам молодёжи относились снисходительно.
На следующий день утром гости приходили в дом жениха отыскивать невесту, т.е. теперь уже молодую жену, которую прятали. Для смеха кого-нибудь из девок или парней наряжали невестой и представляли гостям. У всех было приподнятое настроение, звучали веселые шутки и прибаутки.

Печёнка

Ещё одно событие, на которое приглашались близкие родственники и соседи, была так называемая «печёнка», когда в хозяйстве резали поросёнка. Я, будучи мальчишкой, не выносил его громкого визга, поэтому прятался в доме и затыкал уши. Мне было жалко его до слёз. Зато любил наблюдать, как обкладывали соломой тушу поросёнка, поджигали её и опаливали щетину. Затем поросёнка тщательно мыли тёплой водой, скоблили ножами и приступали к разделке. Вырезали почерёвку – длинный, шириной в четверть, окорок на животе поросёнка от передних до задних ног. Потом вынимали все внутренности, в том числе и главный атрибут предстоящей трапезы – печёнку.
Помню, на печёнку отец приглашал: зятя Коротких Ивана Терентьевича, женатого на моей старшей сестре Анне, Игната Васильевича Демидова (Висилькова), который уже в зрелом возрасте женился на сестре отца – тёте Маше, моей крёстной, которая жила на противоположной стороне улицы сразу за водонапорной башней, соседей: Черных Ивана Михайловича, Семёна Ивановича Прилепина (Жиркова) и Егора Семёновича Рукина (Кузичкина). Пока мужики разделывали тушу поросёнка, мать в печке уже тушила печёнку с частью почерёвки, лёгкого и прочего ливера с картошкой. Потом все садились за стол и приступали к трапезе. Пили самогонку, закусывали, разговаривали друг с другом, рассказывали разные истории. Засиживались до поздней ночи, пели русские и украинские песни. Особенными голосами выделялись Игнат Васильевич и Семён Иванович. Пели так громко, что десятилинейная керосиновая лампа, подвешенная к потолку на проволочных крючках, часто мигала и была готова вот-вот погаснуть.
Я, лёжа на тёплой печке, с интересом наблюдал за происходящим и всё старался понять, о чём поют мужики, настолько протяжными были песни. Временами казалось, что они только и делали до этого, что каждый день репетировали.
К сожалению, сейчас уже так не поют, да и всех, кого я упомянул, давно нет в живых. Более полувека прошло с тех пор. Хутор опустел. Не услышишь ни песен, ни чарующих переборов гармони, не увидишь детей на снежных сугробах. Вместе с этим что-то надломилось, нарушилось в нашем сознании, в человеческих отношениях. Зимы стали слякотными и не радуют душу. Состарились и мы – дети послевоенной поры.

При свете керосиновых ламп.

Удивительная всё-таки страна Россия. В 1957 году впервые в мире был запущен искусственный спутник Земли. В 1961 году тоже впервые в мире совершил космический полёт Юрий Гагарин. А на дальних хуторах в это время не было электричества. Парадокс. Длинные зимние вечера коротали при свете керосиновых ламп. Сейчас трудно представить, как при таком тусклом свете женщины вышивали, вязали, пряли пряжу, а мы, ребятишки, готовили уроки. Керосиновые лампы были двух видов: семилинейные и десятилинейные. Это зависило от размеров стеклянных, так называемых в обиходе, «пузырей», как сейчас электрические лампочки различной мощности.
Десятилинейные лампы были более яркими. «Пузыри» нередко лопались и в сенцах всегда висели запасные, здесь же хранился и керосин, который привозили в хутор вначале зимы. И тогда люди с бачками, бидонами, на санках спешили в магазин. Над хутором стоял терпкий запах керосина, который и сейчас, спустя много лет, вызывает у меня приятные воспоминания о детстве, необъяснимые чувства любви к малой родине и глубокое уважение к её бывшим жителям – моим землякам, прожившим нелёгкую жизнь.
Зимой, когда опускались сумерки и за окном завывала вьюга, в хуторе гнали самогон. Зимы стояли очень морозные и снежные. Южную сторону хутора заносило сугробами так, что мы, ребятишки, катались на санках прямо с крыш сараев. После вьюги, которая иногда длилась несколько дней, по хутору невозможно было ни пройти, ни проехать. Люди знали, что при такой погоде ни милиция, ни всякого рода уполномоченные из Синих Липягов не рискнут отправиться в дорогу. Власти строго пресекали самогоноварение. Жители хутора боялись, но самогон гнали.
Сырьём для изготовления самогона служила сахарная свекла, которую сеяли на огородах и частично приворовывали с колхозных полей. Сахар был большим дефицитом, да и покупать его было не за что. Свеклу мелко рубили и в двухведерных чугунах варили в печке. Затем отжимали сок и добавляли в него дрожжи. Спрятать брагу куда-либо было невозможно, потому что процесс брожения, как известно, должен проходить в тепле. В тесной хате стоял её резкий пьянящий запах. Иногда, неожиданно нагрянувшая в хутор милиция, застигала жителей врасплох и выливала брагу на улицу. Но, слава богу, никто из хуторян за самогоноварение не пострадал, хотя законы на этот счёт были суровыми. Да и сами блюстители закона не прочь были пропустить один-другой стаканчик самогона, который в хуторе отличался хорошим качеством.
Летом заниматься этим делом было некогда, да и рискованно: дым из печной трубы в тридцатиградусную жару был верным признаком, что в этой хате гонят самогон. На плиту ставили двухведерный чугун с брагой, а на него вверх дном ставился другой с боковым отверстием около дна. Место соединения чугунов обмазывалось тестом, чтобы пары браги не выходили наружу. В отверстие вставлялась трубка, которая проходила через длинное деревянное корыто, заполненное водой. Для лучшего охлаждения в воду добавляли снег. Корыто потом тщательно прятали. Если ожидалась свадьба, готовили флягу самогона и закапывали её, как правило, от греха подальше в навоз за сараями. Ну кому в голову придёт мысль в поисках самогона ковырять навозную кучу. Но из этого правила были и исключения.
У нашего соседа Егора Семёновича Рукина (Кузичкина), впрочем, как и у всех, за сараем была куча навоза. Чтобы ветер не разносил подсохший навоз по гумну, Егор по-хозяйски накрыл его тряпьём, а по краям придавил кирпичами. И вот однажды, будучи в прекрасном расположении духа по причине лёгкой степени опьянения, он рассказывал мужикам: «Вышел я как-то утром справить нужду за сарай. Сижу, значит, думаю о разном, слушаю, как птички поют в саду, грачи каркают на лозинках. И вдруг замечаю: одного кирпича на навозной куче не хватает. Отпечаток от него остался, а кирпича нету. Исчез. Тут меня осенило: наверно, моя Ольгушка зачем-то в навозе ковырялась – больше некому. Я аж вспотел от волнения.  Сунул руку в навоз в этом месте, так и есть – пол-литра аккуратно так завёрнута в тряпочку». – Егор замолчал, считая историю законченной. «Ну, а дальше, дальше-то что было?» - мужики с интересом ожидали продолжения рассказа. Егор даже обиделся за такой никчёмный вопрос: «А дальше ничего не было, не помню, может, положил бутылку обратно». Мужики взорвались дружным хохотом.
Кстати сказать, Егор Семёнович, или как его звали в хуторе Ёрка Кузичкин, был большой мастак петь матерные частушки. По праздникам, приняв «на грудь» гранёный стакан самогона и услышав звуки гармони, он бросал все свои домашние дела, выходил на улицу и под гармошку пел свою коронную частушку:
«Сиськи по пуду,
Работать не буду.
А я руки – под бока,
Да задам гопака».
Мужики просили: «Егор Семёнч, загни-ка ещё одну». И Егор загинал:
«Я боюсь с тобою, Федь,
Ночью канителиться:
У тебя в штанах медведь
Из нагана целится».
Мужики хохотали, а женщины смущённо краснели: «Вот, чёрт окаянный, хоть бы детей постеснялся, бессовестный!» Егор не стеснялся, - у него пела душа, и он продолжал:
«Ты не жми меня коленом,
Я и так уже легла,
Будто кто меня поленом
Саданул из-за угла».
Соблюдая литературную этику, я намеренно изменил некоторые строки частушек. Если их привести точно так же, как они звучали из уст Егора Семёновича, то, как говорится, уши «завянут» и пятки покраснеют.

Василяка и бабка Аксютка

Вот ещё один курьёзный случай. Жил на хуторе тракторист Василяка -  долговязый, здоровый, ещё молодой мужик. Был не дурак выпить. Однажды зимой на тракторе он поехал в Синие Липяги не то за запчастями, не то по какой другой колхозной надобности. И там, как всегда, изрядно выпил. По возвращении в хутор неожиданно разыгралась вьюга. Василяка заблудился и не на шутку испугался. Хмель моментально вышибло из головы. Сколько времени он блудил по полям – одному богу известно. Стемнело, но вьюга не унималась. Ближе к полуночи он всё-таки приехал в хутор через проулочек между хатами бабки Аксютки и Ивана Терентьевича. Увидев огонёк от керосиновой лампы в окне крайней хаты, и ещё не понимая, что он приехал в родной хутор, постучался.
Аксютка, отодвинув занавеску, прилипла к стеклу. «Бабка, какая это деревня?» - громко с дрожью в голосе спросил Василяка. Старуха, еле разглядев через замёрзшее окно здоровенного мужика, запорошённого с ног до головы снегом, замахала на него руками, как на привидение, испуганно перекрестилась и задёрнула занавеску.  Долго потом в хуторе подтрунивали и потешались над незадачливым Василякой. Вскоре он погиб: напился пьяным и перевернулся на тракторе на крутом склоне балки.
Бабка Аксютка была одинокой и зарабатывала себе на жизнь тем, что шила на заказ жителям хутора стёганые на вате фуфайки и жилетки. Всегда ходила с палочкой, смешно прихрамывая. Её хата с соломенной крышей, с маленькими низкими окнами стояла в проулочке крайней, и мы вечерами ватагой воровали у неё яблоки. Бабка, заметив нас, выскакивала из хаты, грозила палкой, и мы разбегались кто куда. У каждого из нас дома был сад, но краденые яблоки казались нам вкуснее, и мальчишеский азарт воровства брал верх над здравым смыслом.
Помню, после частых летних ливней с сильными грозами чернозём раскисал на большую глубину, подсыхая на солнце, становился вязким и тёплым, как тесто перед выпечкой хлеба. Над землёй лёгкой дымкой поднимался пар.
Для нас, мальчишек, это было самое благоприятное время побегать босиком по грязи и лужам. От въевшейся в кожу грязи кровоточили цыпки. Вечером перед сном мать обмывала мне ноги тёплой водой и смазывала вазелином. Им же смазывала вымя у коровы перед дойкой. Других мазей и кремов не водилось. Такие были времена. Сначала ноги неприятно пощипывали, потом наступала сладкая истома, и я засыпал. Природа, климат неузнаваемо изменились за пятьдесят с лишним лет. Сейчас летом после дождя на улице часто становится холодно и не уютно, как осенью.

«Уличные» фамилии и прозвища

История хутора была бы не полной, если не рассказать о происхождении «уличных» фамилий и прозвищ, которыми наделялись некоторые его жители. Замечая у кого-нибудь своеобразную черту характера, необычную привычку, манеру поведения, жители хутора давали меткие, но безобидные прозвища и так называемые фамилии «по-уличному», которые намертво прилипали к людям. Мало того, они передавались из поколения в поколение. О происхождении некоторых фамилий, отличных от официальных, и прозвищ мне поведали старожилы хутора. «Уличные» фамилии возникали по имени основателя рода – отца, деда, прадеда, но большинство из них не поддаются никакому объяснению. Видимо, потому, что своими корнями уходят в далёкое прошлое.
Так, многочисленный род по фамилии Коротких, называли по имени деда Коротких Терентия Фроловича – Терехины, а вот близких родственников деда Андрея, брата Терентия, называли Андреевы. Справедливости ради нужно сказать, что вообще-то основателем рода Коротких был дед Фрол, который прожил долгую жизнь и умер вскоре после войны в возрасте сто три года. Рассказывали, что во время оккупации хутора немцами и венграми (мадьярами), один немецкий офицер, поражённый исконно русским обликом деда Фрола, рисовал с него портрет. Кстати, Терехины были непревзойдёнными плотниками и столярами. Дед Тереха, так его называли в хуторе, передал своё мастерство своим сыновьям Митрофану и Ивану. Никто в хуторе лучше них не мог «срубить» дом, сделать сани розвальни и так называемые сани с задком, которые в основном заказывало колхозное начальство, или изготовить оконные рамы. Сам дед в своё время клал в хуторе добротные печи.
Интересна история возникновения прозвища у жителя хутора Казьмича, высокого, седовласого, ещё крепкого старика с городским говором. Участник войны, награждённый орденом Красной Звезды и многими медалями, он некоторое время был даже председателем колхоза в хуторе. На фронте был тяжело ранен, лишился части ступни, поэтому прихрамывал. Позже, работая на ферме сторожем, он вместе с пастухами приворовывал корм для скота и реализовывал его хуторянам, естественно, за магарыч.
Когда наступало время обмывать удачную сделку, Казьмич разливал в стаканы самогон и не то в шутку, не то всерьёз произносил короткий тост: «Ну, мужики, выпьем за социализм». Он, видимо, считал, что колхозный корм на ферме принадлежит не только колхозу, но и всему, так сказать, социалистическому обществу в лице жителей хутора. Закусывали тут же на ферме приготовленной тушёной печёнкой, которую Казьмич вынимал из прирезанного подыхающего телёнка, предварительно сняв с него шкуру. Закусывая, он приговаривал: «Хоть телок дохлый, но печёнка замечательная».
Так и прилипло к нему это прозвище – Социализм. Двух его дочерей Марию и Анастасию так и звали в хуторе -  Машка и Наська Социализмины. Чтобы не утруждать читателя перечислением всех «уличных» фамилий, приведу лишь некоторые из них. Ниже я первыми указываю официальные имена и фамилии, а потом имена и фамилии «по-уличному», а также прозвища, если таковые у людей имелись. Алексей Ишутин – Лёшка Аникеев или Аникев, Егор Рукин и его брат Борис – Кузичкины, Григорий Бухтояров – Гришка Меловых, Антон Коноплин – Антоха Зайцев, Алексей Прилепин – Лёшка Жирков, Дарья Ливенцева – Дашка Дюжакина, Василий Панфилов – Васька Чугунов, Иван Рукин – Ва;нюшка Сидорин, Николай Гревцев – первый гармонист на хуторе – Колька Амельянчик, семейные дебоширы и скандалисты Иван и Михаил Черных – Анинарчики. Кстати, у Мишки Анинарчика было ещё одно прозвище – Министр. Откуда оно взялось – никто толком не знает.
Василий Гревцев – Васька Чундрак, многочисленные Чекмарёвы – Угловы, Демидовы – Висильковы, Григорьевы – Маркины, Комаровы – Туркины, Новиковы – Заикины. Андрей Коротких, брат деда Терехи, - Талалуй, Рукин Серафим – Сюрик.
Выходцы с хутора Гудок: Калинин Иван Васильевич – Алынчик, Евдокия Бочарова, жившая на самом краю хутора, - Дошка. Её дочь Валентину, так и звали Валька Дошкина. «Уличные фамилии» так прочно входили в повседневную жизнь людей, что многие жители хутора временами забывали настоящие фамилии своих земляков. Если кто-то из приезжих спрашивал у местного жителя, к примеру, где живёт Дарья Ливенцева, то хуторянин долго чесал затылок, вспоминая, о ком идёт речь. А спроси он, где живёт Дашка Дюжакина, - ответ давался незамедлительно.

Бочаровы

Рассказывая о работящих, добрых и отзывчивых людях хутора со своими достоинствами и недостатками, нельзя не вспомнить и своих учителей: Стукалову Марию Васильевну, Прилепину Марию Павловну, Комарову Марию Ивановну, Ишутину Наталью Егоровну. По распределению молоденькими девчонками они приехали в эту глухомань, обзавелись здесь семьями и всю жизнь посвятили обучению нас, хуторских ребятишек.
С чувством глубокого уважения я вспоминаю и Бочарову Полину Михеевну. Это интеллигентная, доброжелательная женщина, будучи простым фельдшером-акушером, для жителей хутора была и доктором, и скорой помощью, потому что ближайшая участковая больница и поликлиника находилась в двенадцати километрах от хутора в Синих Липягах. В осеннюю распутицу и в зимнюю пору туда не так просто было добраться, тем более больному человеку. Взрослые жители хутора, которых она непременно называла по имени-отчеству, относились к ней с большим уважением, а мы, ребятишки, её побаивались. Узнав, что сегодня в школе Полина Михеевна будет делать уколы, наиболее отчаянные из нас прятались от неё кто куда, но потом под давлением учителей и родителей всё же приходилось терпеть эту болезненную процедуру. Мне и сейчас при виде шприца с иголкой становится не по себе.
Полной противоположностью Полине Михеевне был её муж с хутора Гудок Бочаров Владимир Михайлович, которого «за глаза» называли Володякой. Но эта противоположность не мешала им жить в добром согласии и уважении друг к другу. Всегда гладко выбритый, с подшитым белоснежным воротничком на военном кителе, в галифе, - он являл собой саму аккуратность, но был непревзойдённым матершинником.
В свободное время ходил на охоту в ближайшие леса с охотничьей собакой-кобелём по кличке Дунай. Рассказывали, что когда Володяка жил ещё на Гудке, этот Дунай, благодаря, наверное, природному охотничьему инстинкту, у зазевавшихся мужиков стащил голову поросёнка, которого они разделывали у бабки Селезнихи, и принёс её домой.
Бочаров долго читал моральные наставления своему Дунаю, который невозмутимо вилял хвостом, а потом с извинениями отнёс эту злополучную голову хозяевам. Хотя Володяка был заядлым охотником, он часто возвращался домой без добычи. Чтобы не выслушивать насмешки мужиков, которыми обычно подвергаются незадачливые охотники и рыболовы, он пробирался домой напрямик, через огороды. Когда же, наконец, удавалось добыть зайца, что случалось довольно редко, он вешал его за спину, как рюкзак, заходил в хутор со стороны Придачи и горделиво шагал через всю деревню. Дома долго и тщательно чистил ружьё и вешал его над кроватью на модный в то время ковёр с изображением оленей.

Кино

Большими событиями в жизни хутора были дни, когда из Синих Липягов привозили кино на старенькой с деревянной кабиной «полуторке», которая, наверно, много повидала на дорогах войны. На школе и на магазине вешались простенькие афиши о предстоящих киносеансах. Впрочем, в них и не было надобности. «Полуторка» только лишь подъезжала к Гудку, а все в хуторе уже знали – сегодня будет кино. Если в фильме был хотя бы короткий эпизод, где мужчина и женщина целовались, то на афишах внизу мелкими буквами от руки было дописано: «Дети до 16 лет не допускаются». Такие строгие правила были в то время. Для нас, ребятишек, это была настоящая трагедия. Уж очень хотелось посмотреть кинофильм, и неважно, был он интересным или нет.
Правда, иногда перед взрослым киносеансом показывали кино и для детей. Помню, стоимость детского билета была 5 копеек, взрослого – 20 копеек. Старенькая школа с соломенной крышей едва вмещала всех желающих. Зрители сидели за школьными партами по несколько человек, стояли в проходах и вдоль стен.
Часто на экране во время демонстрации фильма появлялся чей-либо тёмный силуэт – зрители громко возмущались. Мы всеми правдами и неправдами стремились проникнуть в школу на кинофильм, умоляли взрослых родственников, знакомых взять нас с собой. Многие ребята влазили через окно, когда фильм уже шёл, или когда киномеханик выключал киноаппарат и менял очередную бобину с киноплёнкой. На некоторое время в школе становилось темно, потому что электричества не было, и мы пользовались этим моментом.
На улице монотонно тарахтел движок с генератором, подавая ток на киноаппарат. Иногда ребята постарше, чтобы досадить киномеханику за то, что не пускал в кино, глушили этот движок. Чертыхаясь, киномеханик выходил на улицу, долго возился с ним, к большому неудовольствию зрителей, пытаясь снова запустить его в работу. Движок долго не заводился, тогда из школы во двор выходили трактористы из числа зрителей, помогали киномеханику и по очереди крутили заводную ручку. А мы в это время, пользуясь суматохой, заскакивали в школу.
Желание посмотреть фильм было так велико, что мы прятались под школьные парты, вытирая своей одеждой грязь с обуви зрителей.
Иногда летом кино показывали на улице бесплатно, за счёт колхоза, прямо на белой стене школы без экрана. Люди, захватив из дома стулья, табуретки, скамейки, спешили в кино. Это было незабываемое, удивительное, какое-то сказочное зрелище. В небе ярко мерцали звёзды, над хутором стояла пронзительная, звенящая тишина и голоса героев фильма, музыка волшебными волнами плыли по деревне. Временами казалось, что они звучали не из динамика, а из какого-то загадочного и таинственного небытия.
И только петухи на ближайших к школе подворьях нарушали эту гармонию. Обеспокоенные и обалдевшие от неожиданной, невесть откуда свалившейся конкуренции, они не ко времени просыпались, прислушиваясь к незнакомым звукам, и орали благим матом на весь хутор. В этой петушиной какофонии громче всех, хрипловатым басом, выделялся петух у Дашки Дюжакиной, видимо, потому, что её покосившийся курятник стоял прямо напротив школы и петуха сильнее других раздражали киношные звуки.

Шестидесятые годы

Шестидесятые годы прошлого века – пора расцвета хутора, насчитывающего в ту пору около ста двадцати подворий, утопающих в зелени садов и громадных лозин, на которых гнездилось несметное количество грачей. Численность населения составляла более пятисот человек. Только на сенокос выходили до девяноста крепких мужиков, одних свекловичниц было около восьмидесяти.
Хутор продолжал перестраиваться и строиться. Молодожёны, отделившись от родителей, в западной части деревни ставили свои просторные дома. Люди ещё не осознавали, что пройдёт каких-нибудь десяток лет и им придётся навсегда покинуть свои родные места и свои дома, нажитые нелёгким трудом. Эту часть деревни называли «Машкин хутор». Получилось так, что большинство женщин носили здесь распространённое в то время имя Мария. Если мне не изменяет память, я перечислю некоторые из них именно так, как их называли в хуторе:
Марунёк Гуреева – жена Василия Гуревича Уварова, Машка Сидорина – жена Павла Андреевича Коротких, Машака Углова – жена Алексея Гревцева, Манька Туркина – жена Ивана Васильевича Черных, Машка Коротких – жена Василия Игнатовича Демидова, Манька Дедова – жена Петра Прилепина, Маруська Черных – жена Николая Демидова, Маруська Меловых – дочь тётки Василихи и другие, всего одиннадцать женщин.
Хутор растянулся двумя прямыми рядами домов с запада на восток на  полтора километра. Это была главная и единственная улица, никогда не имевшая названия и нумерации домов. Просто в этом не было необходимости: все друг друга знали в лицо, а многие, так или иначе, состояли в родственных отношениях. Восточной частью хутор упирался в глубокий овраг, в котором ближе к лесу был небольшой пруд – излюбленное место деревенских ребятишек. На другой стороне оврага стояло десяток домов, называемых Придачей. Это было не название улицы, а просто место, где селились люди как бы в придачу к той единственной улице. Отсюда и название – Придача.
Здесь же на краю леса в землянке, из которой торчала печная труба, жил отшельником одинокий, седовласый добродушный старик, которого в хуторе звали Пронька или Проняша. Непонятно, почему он, некогда первоклассный плотник, имеющий двух сыновей и дочь, проживающих в Семидесятном, свою старость проводил в землянке. Правда, спустя некоторое время его забрал с собой старший сын, переехавший в Воронеж. Дед Пронька ходил по хутору, помогая жителям по хозяйству, тем самым зарабатывал себе на пропитание. Он часто бывал в нашем доме, и сердобольная мать всегда кормила его обедом. Сразу после освобождения хутора дед Пронька, когда отец ещё был на фронте, помог матери в строительстве хаты, в которой я родился и провёл детские годы.
Хутор считался самым красивым и благоустроенным селением в округе. В деревне была восьмилетняя школа, в которой обучалось около ста ребятишек, магазин, медицинский пункт, детский сад, клуб. В то время, когда в ближайших крупных сёлах не было централизованного водоснабжения, в хуторе появился водопровод с водоразборными колонками. Траншею для укладки труб копали вручную. Каждой семье отмерялось определённое количество метров и люди дружно ковыряли метровый чернозём, а потом плотную и вязкую глину. Когда траншея была готова, мы, ребятишки, с огромным удовольствием бегали босиком по прохладной и влажной траншее из одного конца хутора в другой. Взрослые к этой затее относились неодобрительно, опасались, что после нашей беготни снова придётся чистить траншею.
В центре хутора на небольшой возвышенности соорудили водонапорную башню из красного кирпича, которая стала главной достопримечательностью деревни. До этого воду брали из колодцев. В западной части хутора было три колодца: около нашего дома, напротив Таньки Угловой и напротив хромой бабки Аксютки, у которой мы воровали яблоки. Этот колодец был с воротом, на который накручивалась цепь с ведром. Из-за частого пользования ручка ворота была отполирована до блеска. И вот как-то раз в лютый мороз на спор с ребятами я лизнул языком эту проклятую железяку. Язык намертво пришкварился к холодному металлу. Я орал благим матом от боли и оставил на ручке пол языка. Долго потом при виде заиндевелой на морозе железки мне становилось нехорошо.

Ветряная мельница и каланча

Другой достопримечательностью хутора была ветряная мельница. Она придавала деревне какой-то особый, неповторимый старинный колорит. С огромными крестообразными крыльями она стояла за околицей в западной части хутора на небольшом холме. Мельник Уваров Гурей Васильевич или Гурка, пожилой худощавый мужик, вставал ни свет-ни заря, выходил во двор, садился на полусгнившую лавочку на крыльце и задумчиво смотрел на верхушки лозин. Если не было ветра – тосковал. Мельница для него была смыслом жизни, живым существом. Потом бесцельно ходил вокруг хаты, натыкаясь в темноте на пустые вёдра. С огорода доносился терпкий запах картофельной ботвы.
Где-то далеко-далеко за Придачей багровым полукругом вставала заря. Кобель, почуя хозяина, нехотя вылезал из будки, лениво потягивался, припадая на вытянутые передние лапы, тёрся о кирзовые сапоги Гурея. В хуторе громко кричали первые петухи. Через день-другой ветер усиливался и Гурей собирался на мельницу. Он широко шагал по деревенской улице в длинном не по росту брезентовом плаще, насквозь пропитанным мучной пылью. Все в хуторе знали – сегодня будет работать мельница.
Чтобы повернуть крылья по ветру, одевался деревянный цилиндр на невысокие столбы, вкопанные вокруг мельницы по кругу, и рычагом наматывалась цепь на этот цилиндр. Другой конец цепи крепился к длинному бревну, соединённому с основанием крыши. Бревно с небольшим металлическим колесом на конце под углом опускалось на землю вблизи вкопанных столбов. Крыша вместе с крыльями была подвижной и вращалась вокруг своей оси.
Огромное деревянное зубчатое колесо в верхней части мельницы, соединённое приводом с большим каменным жерновом, медленно начинало вращаться, набирая обороты. Стоял невообразимый гул от работающих механизмов. Стены, сложенные из толстых добротных брёвен, мелко дрожали и, временами казалось, что мельница вот-вот рухнет и развалится на части. Мальчишкой я часто бывал на мельнице, мне было интересно наблюдать, как она работает. Мельник Гурей деловито подставлял широкие мозолистые ладони под лоток, откуда сыпалась тёплая мука, разминал её пальцами, зачем-то нюхал, а затем регулировал поступление зерна в отверстие в центре жернова. Он знал толк в муке и хлебе.
К сожалению, в конце пятидесятых годов прошлого века мельницу разобрали, а брёвна потом использовали при строительстве новой восьмилетней школы. Напротив мельницы был небольшой продолговатый холм, заросший травой, называемый каланчой, где стояла высокая деревянная геодезическая вышка с лестницей, ведущей на смотровую площадку, на которую мы в детстве часто забирались к неудовольствию своих родителей. С нее открывалась широкая панорама хутора до самой Придачи.
В районе этой каланчи, вблизи от перекрёстка дорог Истобное - Синие Липяги - Семидесятное, и проходили ожесточённые бои в конце января 1943 года, о чём я уже рассказывал. Об этом свидетельствовали обвалившиеся окопы, заросшие бурьяном, в которых находили множество стреляных гильз, автоматных и пулемётных патронов, а также неразорвавшиеся мины и снаряды. Ещё не осознавая опасность этих боеприпасов, мы выносили их на шлях и устанавливали «на попа» по ранжиру.
А вот несколько молодых ребят старшего возраста после войны из-за шалости с минами и снарядами погибли или получили тяжёлые ранения. Так, Коротких Иван Терентьевич был ранен в ногу и всю жизнь потом прихрамывал. Стреляные гильзы, как цветной металл, сдавали так называемому «лохмотнику», который с большим сундуком ездил по хутору на телеге, а зимой на санях. В обмен на тряпьё, реже за деньги, он продавал жителям мелкие предметы домашнего обихода, нитки, иголки, мулине для вышивания, школьные принадлежности, детские игрушки и так далее. Особой популярностью у нас, ребятишек, пользовались глиняные свистки и надувные шарики. Помню, «лохмотник» принимал даже выделанные шкурки сусликов, которых мы весной «выливали» водой из нор на буграх балки в Татарневой. Их водилось великое множество, а сейчас, говорят, они почти исчезли.

Как молоды мы были…

В конце марта под яркими лучами солнца снег быстро таял. До поры, до времени вода накапливалась в осевших сугробах, затем вырывалась наружу и по оврагам и балкам шумели бурные ручьи.
Когда на прогретых буграх уже пробивалась первая весенняя трава, то над северными склонами оврагов снег ещё долго висел белыми шапками. Сказочной синевой подснежников заполнялись поляны и опушки лесов. Молодёжь покидала пределы своего хутора и направлялась в лес, чаще всего в Скупую. Разделившись на две большие команды, играли в лапту и другие подвижные игры.
Летними вечерами молодёжь хутора шумной компанией собиралась на пятачке, где впоследствии была построена новая школа, или в проулочках деревни, подальше от домов, чтобы не беспокоить старших своим весельем. Под гармошку девчата лихо отплясывали барыню и мотаню, на минуту останавливались в круге, пока одна из них пела частушку, а затем снова пускались в пляс. Если мне не изменяет память, среди моих сверстников-ребят плясунов не было, кроме Коли Рукина, который по этой части был большим мастером. Повзрослев, он «загинал» матерные частушки похлеще своего дяди Егора Семёновича. Помню, он часто пел такую частушку:
«Ах, тёща моя,
Чтобы ты провалилась:
Твоя дочь подо мной
Плохо шевелилась».
Иногда к нам «на улицу», как тогда выражались, приезжали ребята из соседних сёл. Мы, в свою очередь, ездили в соседние хутора, особенно часто на Гудок. Одновременно сюда же приезжали кавалеры из Синих Липягов. Мы, хуторские женихи, неодобрительно относились к незваным гостям, между нами нередко возникали стычки из-за девчат, правда, до серьёзных разборок дело не доходило. В летние каникулы на велосипедах ездили «на улицу» к своим школьным друзьям и одноклассницам в Семидесятное, где мы два года жили в интернате и учились в старших классах средней  школы. В этом селе мы были уже своими «в доску».
Кстати, в 2011 году состоялась незабываемая встреча одноклассников в Семидесятской средней школе. Многих из них я не видел более сорока пяти лет. В прошлом году мы снова встретились на торжествах, посвящённых пятидесятилетию школы, и пообещали друг другу встречаться каждый год.
Я часто вспоминаю своих одноклассников и по учёбе в восьмилетней школе на Пятилетке: балагура и весельчака Колю Рукина, красавицу и отличницу Любу Ишутину, хохотушку Валю Лещёву, высокую и стройную Сашу Коноплину, молчаливую скромницу Машу Калинину, пухленькую круглолицую Машу Рукину, серьёзного и педантичного Колю Черных, моего давнего друга Колю Коротких, Васю Бочарова, Витю Агафонова, Раю Шатских.
Юность, да и вся жизнь пролетела, промчалась, как скорый поезд, за окнами вагонов которого промелькнули годы, десятилетия, имена и лица родных, близких, знакомых, друзей, скрылись за крутым поворотом события тех далёких дней. Этот поезд сейчас стучит по рельсам уже на последнем перегоне, приближаясь к конечной станции. Мы состарились, наши дети окрепли и возмужали, подрастают внуки. Их поезд только начал отсчитывать первые километры. Пожелаем им счастливого пути.
Зимой на Придаче, когда устанавливался лёд на пруду, долбили небольшую лунку и вертикально вставляли в неё металлическую ось от телеги. День-другой ждали, когда она крепко вмёрзнет в лёд. Затем одевали на ось заднее колесо от телеги и привязывали к нему длинный шест, к другому концу которого крепили самодельные деревянные санки. Несколько ребят раскручивали колесо и санки по льду с огромной скоростью мчались по кругу. Всё это нехитрое устройство называлось «бешеная гора». Мало кому удавалось удержаться на санках. Нередко взрослые, увлечённые детским азартом, тоже принимали участие в этой весёлой забаве.
Рано утром на Рождество жгли так называемую «пурину». Вдоль всего хутора на снегу ярко полыхали костры из соломы. Ребятишки с восторгом бегали по улице с горящими факелами, смоченными керосином или соляркой. Отблески огня причудливыми всполохами плясали на заснеженных крышах домов, вырывая из темноты фигуры людей, суетящихся у костров. Ошалелые псы, не понимая что происходит, громко выли, вытянув морды к морозному звёздному небу, в сараях тревожно мычали коровы. Белесый дым и пряный запах горящей соломы висели над хутором. На душе было светло и радостно. Весь этот обряд по религиозным канонам представлялся как обогрев на небесах покойных родителей. К сожалению, этот ритуал давно ушёл в прошлое, как и многое другое из тех далёких лет.

Хлеб

Хлеб в хуторе никогда не покупали, да и в магазин его не привозили. Ковриги пекли в русских печках на больших капустных листьях, чтобы не подгорали. Выпечка хлеба была не столько хлопотным делом, сколько требующим немало времени: нужно было замесить тесто, потом ждать, когда оно подойдёт, а потом уже приступать к выпечке. Вынув из печи, горячие душистые караваи «умывали» тёплым молоком и накрывали полотенцами.
Чтобы не утруждать себя частой выпечкой хлеба, к тому же летом не было времени, когда он кончался, хлеб брали взаймы друг у друга. Зная цену хлеба, давая в долг, его обязательно взвешивали. Для взвешивания хлеба применяли бесхитростное устройство, своего рода весы, называемые безменом. Он представлял собой металлический стержень с набалдашником на одном конце, а на другом конце крепился крючок. На стержне были небольшие круглые метки, обозначающие вес в фунтах. Один русский фунт равнялся четыремстам девяти граммам. На безмен надевался тонкий шнурок с петлёй. За этот шнурок безмен держали на весу, передвигая петлю, пока безмен не уравновесится. Так производилось взвешивание самого ценного в то время продукта - хлеба.
По праздникам, иногда и в обычные дни, пекли блины, оладьи (катышки), блинчики (блинцы) и толстые лепешки, называемые пышками. Горячие пышки смазывали соленым салом, которое долго висело в сенцах или чулане, подальше от кошек и мышей. От длительного хранения сало становилось темным, как копченое, и приобретало своеобразный запах и вкус. Такое сало называли «ржавым». 22 марта, в день весеннего равноденствия, отмечался праздник, который в хуторе называли «со;роки». В этот день пекли слепленные из теста фигурки птиц, похожих на жаворонков, как символ наступившей весны.

Последнее дыхание хутора

Массовый отток людей из хутора начался в начале семидесятых годов минувшего столетия. Бездорожье, тяжёлые условия жизни и труда, отсутствие элементарных бытовых удобств заставляли жителей навсегда покидать родные места. Численность населения стремительно сокращалась. Не последнюю роль в этом сыграло объединение в 1958 году местного колхоза с колхозом «Красное знамя», центральная усадьба которого находилась в Синих Липягах. Позже он был переименован в колхоз «Дружба». В его состав также вошли ближайшие хутора: Гудок, Долгий, Степанов и Высокий. Хуторяне настороженно и неодобрительно отнеслись к укрупнению колхоза.
Справедливости ради нужно сказать, что долгие годы председателем этого колхоза был Мезенцев Василий Дмитриевич, грамотный и умелый организатор колхозного производства, крепкий хозяйственник. Под его руководством вскоре колхоз стал одним из лучших в районе. Да и сам Нижнедевицкий район вошёл в число передовых районов области. Первым секретарём райкома партии в то время был Сяглов Виктор Семёнович, впоследствии получивший звание Героя Социалистического труда. Мезенцев В.Д. очень уважительно относился к работящим, добросовестным и дружным жителям хутора, помогая им строительными материалами при строительстве домов.
Крепкого телосложения, с чёрными, как смоль, чуть вьющимися волосами, он зимой всегда ездил на санях, запряженных таким же чёрным жеребцом, а летом колесил по полям и фермам на «Волге». Колхозники «за глаза» называли его цыганом. Его уважали и одновременно побаивались за крутой нрав и строгий характер. Я лично знал Мезенцева В.Д., работая два года под его началом в колхозе «Дружба» сразу после службы в армии.
Наряду с ростом благосостояния колхозников, которое достигалось тяжёлым трудом,  в хуторе проходили и другие процессы. Бездумная, а порой и авантюрная политика в сельском хозяйстве, в частности в отношении, так называемых неперспективных деревень начала давать свои горькие плоды. В поисках лучшей жизни молодёжь стала покидать хутор, а затем и люди более старшего поколения.
Одной из причин массового переселения являлась тяжёлая, изнурительная работа на животноводческих фермах и на колхозных полях по возделыванию сахарной свеклы. Её сеяли на больших площадях. Согнувшись, как говорится, в три погибели под палящими лучами солнца нужно было дважды за летний период прополоть каждой свекловичнице несколько гектаров этой трудоёмкой культуры. Одной женщине это было просто не под силу, и поэтому на прополку выходили целыми семьями, если имелась такая возможность. Подросшие дети тоже помогали своим матерям, лишний раз убеждаясь в том, как тяжёл труд на земле.
Тракторами обрабатывались лишь междурядья, а единственным орудием труда свекловичницы была допотопная тяпка. При уборке сахарной свеклы механизация заключалась лишь в подпахивании корнеплодов, так называемым подъёмником, - все остальные работы проводились вручную. Свеклу выдёргивали из земли, иногда и с помощью лопаты, складывали в кучи, а потом каждую чистили ножом от грязи и обрезали ботву. Тяжёлая работа усугублялась непогодой, потому что уборка проводилась в сентябре-октябре, когда часто шли холодные дожди, и продолжалась до первых заморозков. Погрузка свеклы производилась тоже вручную. Женщины утром вставали затемно, чтобы грузовики могли сделать несколько рейсов на свеклоприёмные пункты.
Не менее тяжёлым был и труд доярок на животноводческих фермах. Каждый день, часто без выходных, и отпусков, нужно было вставать в четыре-пять часов утра и в темноте зимой в валенках, а в распутицу, в так называемых «литых» сапогах, месить грязь до фермы и вручную подоить более десятка коров. Кроме того, была ещё обеденная и вечерняя дойка, а в перерывах между ними домашние хлопоты в личном хозяйстве.
Сейчас трудно себе представить, как женщины выдерживали этот тяжкий труд. Не укладывается в голове, каким образом моя старшая сестра Анна, проработавшая многие годы в колхозе дояркой, успевала делать все женские домашние дела  в семье, в которой было шестеро мужчин.  За отказ идти работать дояркой или свекловичницей колхозное начальство недвусмысленно намекало на то, что «отрежут» часть огорода и привлекут к ответственности за тунеядство. Мало того, врачи под негласным давлением местных руководителей пытались под разными предлогами как можно меньше выдавать справок об освобождении больных колхозников от тяжёлого физического труда на свекловичных полях и фермах.
Чтобы покинуть колхоз и уехать из хутора, необходимо было получить, так называемое отходничество на общем собрании колхозников. На практике же решение единолично принимал сам председатель. Без этого документа сельский совет категорически отказывался выдавать паспорта. Некоторые молодые девчата шли на хитрость: чтобы получить паспорт, вербовались на разработку торфа. Эта компания по решению руководства страны широко проводилась среди сельской молодёжи в пятидесятых годах.
Несмотря ни на что, люди продолжали покидать родные места. Постепенно закрывались социально значимые для жизни деревни объекты: детский сад, клуб, медицинский пункт, магазин, школа, - что ещё больше подталкивало последние оставшиеся семьи к переселению. Опустели животноводческие фермы.
В 1986 году население хутора сократилось до пятидесяти человек, на четыре учителя в восьмилетней школе приходилось семь учеников, осталось три механизатора на 1340 гектаров пашни во главе с бригадиром тракторной бригады Гревцевым Николаем Григорьевичем. В этом же году последние три доярки с семьями уехали из хутора. А уже в 1992 году в деревне осталось всего лишь пять человек: аборигены хутора супруги Иван Михайлович и Пелагея Терентьевна Черных, сёстры по матери Анна Васильевна Коноплина и Анастасия Петровна Агеева и Дарья Тихоновна Ливенцева. Они покинули хутор уже в первом десятилетии наступившего века.
Больно было видеть заколоченные крест-накрест досками окна опустевших домов, которые без хозяев быстро разрушались. Многие жители продавали свои дома на слом или перевозили на новое место жительства. Переселялись в г. Воронеж, в районные центры, в пригородние сёла и посёлки, поближе к детям. Особенно тяжело переживали переезд старики, привыкшие к крестьянскому укладу жизни.
Покидая хутор, многие плакали и не скрывали своих слёз. Старейшая жительница хутора Дарья Тихоновна Ливенцева как-то с горечью сказала: «Кто из стариков с хутора ушёл, все умерли от тоски». Нарушались и разрывались общинные и родственные связи между людьми, которые складывались в течение нескольких поколений.
Некоторые жители бросали своих собак на произвол судьбы или оставляли на попечение родственников и соседей, которые ещё оставались в хуторе. Осиротевшие псы отказывались от еды и возвращались на свои усадьбы с надеждой, что их хозяева вот-вот вернутся. Ночами был далеко слышен их душераздирающий вой. Кто знает, может быть они тоже плакали, просто их слёз никто не видел. И что удивительно, вместе с жителями хутор покинули и грачи, которые десятилетиями гнездились здесь на огромных лозинах. Кажется, время остановило здесь свой бег, застыло, окаменело. Засыхающие от старости лозины навевают грусть и тоску. Заброшенные усадьбы и одичавшие сады заросли крапивой и лопухами, а улица – дикорастущими деревьями и кустарниками. По ней сейчас почти невозможно проехать. Издали бывший хутор похож на сплошную широкую лесополосу. И только водонапорная башня с прохудившейся крышей одиноко стоит в центре хутора, как безмолвный свидетель расцвета и заката некогда прекрасной деревни, как памятник нашему босоногому детству.

Вместо эпилога

На Николу 22 мая на хуторе бывает многолюдно. В этот день к святому колодцу, что находится километрах в пяти от хутора, в сторону села Семидесятное, по традиции собирается народ, в том числе и бывшие хуторяне. Берут из источника святую воду и устремляются на хутор. Разбредаются по бывшим усадьбам, показывают детям и внукам, где жили их предки, вспоминают свою молодость и дышат пьянящим воздухом малой родины. Посещают и кладбище, где закончили свой жизненный путь отцы и матери, дедушки и бабушки, навечно оставшиеся в родном хуторе.
С грустью смотрит вслед отъезжающим автомобилям здешний фермер Виктор Иванович Анисимов, который уже более двадцати лет вместе с семьёй работает здесь на земле. Мало кто верил в далёком 1991 году, что он задержится здесь надолго. Стоит только удивляться самоотверженности этого человека, его любви к земле и крестьянскому труду, чтобы без элементарных бытовых удобств прожить в этой глухомани два десятка лет. К сожалению, нет у него последователей и единомышленников, а потому мало верится в возрождение хутора.
Говорят, в России две беды: дураки и дороги. И ещё дураки, которые указывают нам, грешным, по какой дороге нужно идти. И мы безропотно, спотыкаясь, падая, разбивая в кровь свои члены, топаем по этой дороге, как слепцы без поводыря. Нас долго вели к социализму и коммунизму, но потом подули ветры так называемой перестройки, сгустились грозовые тучи, пролился дождь, и дорога закончилась. Раскисла, как в распутицу чернозём на хуторе, и мы забуксовали.
Куда же ведут нас пути-дороги сегодня? В какие неведомые дали? Помню, в школе мы наизусть учили отрывок из «Мёртвых душ» Н.В. Гоголя про Русь-тройку. В конце отрывка есть такие строки: «Русь, куда же несёшься ты? Дай ответ! Не даёт ответа». Это он про нас с вами, Гоголь-то, про сегодняшнюю Россию. Сказанное в полной мере относится и к русской деревне, из которой как из бездонного колодца Россия во все времена черпала свои силы. Сейчас вода заканчивается в этом колодце, и прохудившееся от времени ведро глухим эхом отзывается при ударе о пустое дно.
Прошлым летом я посетил хутор моего детства, поклонился праху своего отца, похороненного на местном кладбище, побывал на бывшей усадьбе своей семьи. Покидая хутор, еду в сторону Семидесятного. Пыль клубится под колесами автомобиля и длинным шлейфом долго висит над грунтовой проселочной дорогой, над соседними полями. На душе грустно и тоскливо.
Мозг сверлит одна и та же мысль: за более чем семидесятилетнюю историю хутора власть так и не нашла возможность или не захотела сделать дорогу с твердым покрытием до села Семидесятное. А уж о двенадцатикилометровой дороге до Синих Липягов и говорить не приходится. Кто знает, может быть, судьба хутора и жизнь сотен его жителей сложилась бы иначе. А сейчас и земля и эта дорога, пусть даже и асфальтированная, наверное, уже никому не будет нужна. Разве что фермеру Виктору Анисимову, изредка приезжающего в село за хлебом или в город Воронеж по личной и фермерской надобности, да моему однокласснику и другу Николаю Коротких, который уже несколько лет подряд привозит на лето в хутор свою пасеку.
Наверняка, он мог найти для нее и более подходящее место, но, по его мнению, мед, собранный пчелами на просторах малой родины, на хуторе своего детства и юности обладает особыми целебными свойствами. Лечит не только тело, но и душу. А что важнее для человека, - каждый из нас решает по-своему. Но это тема уже для другого разговора.
Заранее прошу прощения у всех бывших жителей хутора, их потомков за нечаянно оброненное обидное слово в своих сумбурных воспоминаниях. Я благодарен судьбе, что детские и юношеские годы провел среди этих замечательных людей. Я вас всех любил и люблю.

На рыбалке

Иван Лядов

Бросаю всё и еду на рыбалку,
Всю ночь из-за неё, считай, не спал,
А накануне из под кильки банку
Червей в навозе красных накопал.

Сварил прикормок две большие чаши,
Я с рыбной кулинарией на ты,
В входную дверь, почуя запах каши,
Всю ночь скреблись соседские коты.

Горит заря багровыми лучами,
Над озером – пронзительная тишь,
И солнце с загорелыми плечами
Встает над лесом. Не шумит камыш.

Ну, думаю, денёк сегодня клёвый,
Не даром же варил для рыбы плов.
И запах от травы стоял медовый, –
Я щедрый утром предвкушал улов.

Я разуваюсь. По росе холодной
Спешу на берег прямо босиком,
Мне кажется, по дну карась голодный
Прет на меня огромным косяком.

Жена ждёт дома с рыбою к обеду,
Но не клевали утром караси.
Я в магазин, наверное, заеду,
Куплю два килограмма иваси.

Сижу и злюсь на рыбу, на погоду,
А поплавки, как будто вмерзли в лед.
Ну, никакого отдыха народу:
По воскресеньям рыба не клюёт.

То вдруг давление к вечеру упало,
То гонит волны по воде норд-ост,
То в этот день плотва икру метала,
То у неё, как у людей, великий пост.

Сотни причин, но лишь бы не ловиться,
Зарылся в донный ил карась-прохвост.
Осталось лишь Нептуну помолиться,
Чтоб над водой увидеть рыбий хвост.

Жена будильник под подушку прячет, –
Насчет рыбалки я неумолим.
И снова мчусь на озеро в Гремячье,
Там, говорят, вчера клевал налим.

Нет бы, сидеть мне дома у окошка,
Пить пиво с мойвой. Тишина, уют.
Народ рыбацкий – чокнутый немножко,
Наверно, нас давно в Орловке ждут.

Да и жена, наверно, в знак протеста
Вдруг даже рыбу перестала есть,
И от рыбалки колют в одно место
Уколы мне в палате номер шесть.

Свидание с деревней

Иван Лядов

Крыш нет, разрушены все печи,
И двери давно сорваны с петель.
Обрадовался, выскочил навстречу
Осиротевший и худой кобель.

Оброс репьями, впалые бока, –
Но ждет хозяина – крепка собачья память.
Осталось лаять лишь на облака:
В деревне больше не на кого лаять.

Кого сторожишь и откуда взялся,
В жару ныряя под лозины в тень,
От дома и всего-то лишь остался
Гнилой и покосившийся плетень.

Здесь юность пробежала, как во сне:
По вечерам плясали под гармошку,
Из погребов сливали воду по весне,
В сарай носили мокрую картошку.

Судьба не улыбалась землякам моим:
Кто где-то жив, кто на чужом погосте.
Среди могил на кладбище стоим
Неловко, как непрошеные гости.

Чертополохом заросла округа,
Деревня умерла – бессильны тут врачи.
Скворцы не прилетают больше с юга,
И свои гнезда бросили грачи.

За сколько зим, за сколько долгих лет
Мы поклонилися родимому порогу.
И долго пес бежал за нами вслед,
И слезы капали на пыльную дорогу.

Корни

Иван Лядов

Мои корни в глухой деревушке
Мёртвой хваткой вросли в чернозём,
Но калитка к родимой избушке
Заколочена ржавым гвоздём.

И протянет мне руки навстречу
Лишь плетень с опустевшим двором,
На приветствие молча отвечу,
Полосну по корням топором.

Жизнь виски сединою покрыла,
Снится ночью, мерещится днём,
Будто мать меня вновь отлупила
За сараем отцовским ремнём.

Я стерплю, чтоб её не обидеть,
Не ремнём меня надо, – колом,
Значит, мать с того света всё видит,
Что я корни рублю топором.

С грустью я покидаю деревню,
С прошлым рвётся тончайшая нить.
Уходя, я не хлопаю дверью,
Её могут потом не открыть.

И прошу у корней милостыню,
Где бы не был от них далеко,
Пью я жадно, как путник в пустыне,
Материнское их молоко.

Дуб

Иван Лядов

Когда грусть подбирается к глотке,
Иль кончина приснится в бреду,
Спешу к дубу, - мы с ним одногодки, -
Побеседовать тихо в саду.

Дуб нахмурится, встретив меня:
"Где по жизни мотался, бродяга?
Где ты годы свои растерял?
Стал седым, как гнилая коряга".

"Я гляжу, что и ты уже не молод,
С тела сбросил больную кору.
И зимой тебя мучает холод,
И дупло превратилось в дыру.

Птицы больше не вьют свои гнёзда
На твоих одряхлевших плечах.
И никто уже осенью поздней
Не разводит под кроной очаг.

Как мы быстро с тобой постарели,
И стоим у глубокого рва,
Меня птицы давно уж отпели
На погост, а тебя - на дрова".

Исповедь перед отцом

Иван Лядов

Отец, я поступил не по-мужски,
Когда правители творили свое дело:
Сбивались в стаи, рвали на куски
Страны больной истерзанное тело.

Не повернули вспять событий ход,
Молчанием своим в ломбард державу сдали.
Флажками обложить звериный сход
Мы, как всегда в России, опоздали.

Живем, отец, уже в другой стране,
И нас осталось полтораста миллионов,
Но остальные не погибли на войне,
А отделились пограничным бастионом.

Россия и сейчас, как бомж на сквозняке,
Стоит на паперти с осиновой клюкою,
И все никак не выйдет из пике,
А до земли уже совсем подать рукою.

Союз давно в архив секретный сдан.
Он якорь в гавани так и нигде не бросил,
И нас несет в открытый океан
Без капитана, паруса и весел.